Гений., прости пожалуйста, меня климануло и я нарисовал Усопп/Кавендиш вот просто был уверен, что надо их, Багги вылетел из головы, хах потом дорисую! ________ заявки все еще можно оставить тут, рисовать буду по мере вдохновения
Мы тут с Гений. недавно развивали историю про male!Хэнкок, да и не только про него, но и про сам остров, который теперь называется ~SPARTA ROCK~, потому что это название как нельзя лучше соответствует мужественным устоям тамошнего населения.
Важным вопросом оставался факт размножения. Оплодотворение, как и, собственно, соитие с женщиной, считалось у спартанцев подвигом. Каждый год они выбирали десятку достойных мужей с самым здоровым семенем, чтобы отправить их на поиски рожениц. Спустя год спартанцы должны были возвратиться с сыновьями. Те, у кого рождались девочки, или кому не удалось зачать ребенка, стыдились своей неполноценности (ведь проблема, как они полагали, была лишь в их НЕДОСТАТОЧНОЙ МАСКУЛИННОСТИ), и не возвращались на Спарта Рок. Хэнкок и его молодая команда жрецы отчаянно искали способ продолжать род без участия женщин, и феноменальным открытием в их практике стал именно Луффи.
Потому что Луффи, с присущей ему непосредственностью, заявил, что его родили отец вместе с дедом.
С тех пор резиновый мальчик был возведен в ранг Бога, и Хэнкок стал его личным жрецом. Эта версия несколько разнится с изначальной, где у Хэнкок проснулось отцовское чувство, но, мне кажется, вот такой вариант с поклонением гораздо интереснее. И абсурднее. А после того, как Луффи уплыл, жители Спарта Рок стали потихоньку налаживать отношения с внешним миром и особенно побратались с островом окам. Более того, они наконец нашли способ плодить потомство без женского участия! Заручившись помощью Иванкова, отбирали все так же десять здоровых мужчин, которых обращали женщинами на момент оплодотворения, и уже непосредственно перед родами. Естественно, что это считалось за самый совершенный подвиг и такие вот "мамы" возводились в ранг святых еще при жизни.
Но также спартанцем мог стать любой мужчина. Для этого необходимо было пройти 12 символичных испытаний, я их не продумывал, но из года в год они менялись. К примеру, Берджесс всегда хотел стать одним из спартанцев, ведь Спарта Рок считался самым мужественным островом Гранд Лайна даже не смотря на то, что у островитян присутствовала особая эллинская манерность, только с испытаниями он не справился. А вот Лаффитт, который чисто ради интереса решил в них поучаствовать, как ни странно, дошел до конца. Его внешность не играла абсолютно никакой роли, хотя Гений предположил забавную штуку:
- Лаффитта бы там за девочку приняли и швырнули бы со скалы... И он бы улетел.
На самом деле, ни макияшшш, ни тряпки особо не влияли на степень мужества. Хотя, конечно, от окам спартанцы первое время шарахались.
Также, если вы помните придуманную биографию male!Хэнкок, стоит сказать о судьбе окаменевших спартанцев (при каких условиях они каменели, читайте тут ). В надежде на то, что однажды их удастся каким-либо образом расколдовать/оживить, Хэнкок соорудил для них громадное захоронение, которое по всему было схожим с захоронением Терракотовой армии. Но самые красивые фигуры - тех спартанцев, что успели замереть в пафосных позах - было решено выставить в Саду Скорби. Одну из таких статуй разбил Луффи, да и это был не просто рядовой спартанец, а любимейший советник Хэнкок, заменивший ему отца. В связи с этим случилась небольшая драма, которую император разрешил в пользу Луффи.
Собственно, это, наверное, и всё. Почему-то особенно нравится мусолить этот Спарта Рок, кажется, он был бы вполне кусковским, да и темы бы всплыли, которых Ода касался лишь косвенно.
не в обзоры UPD А давайте я вам порисую какие-нибудь из-ряда-вон пейринги? Ну, там, Акаину/Энель, Долфаминго/Луччи и все такое? Это будут скетчи на бумажке, зато уникальные, хех. И гомо, и лесби, и традиционное - все можно.
Сабодень можно считать провтыченным, но я и понятия не имел, что он сегодня и настолько близок к Смояновскому. К слову, я люблю рисовать их вместе, Смояна и Сабо. Я уже предвкушаю, как посыпятся арты, когда они пересекутся в сюжете (хотя бы на пару фреймов). А пока дозу беру у редких поставщиком, да и сам время от времени что-то клепаю.
Суть в том, что леди Макбет сподвигла своего мужа на ряд кровавых преступлений, за что поплатилась рассудком. Ей чудилось, будто руки ее перепачканы в крови: здесь, здесь и здесь, всюду пятна. Отмыть их было невозможно. Подобное могло случиться и с Дофламинго, разве что, не в такой критической форме: пятна то появлялись, то исчезали, постоянно в разных частях тела, и имели конкретную форму - сердца. Стремясь избавиться от ощущения загрязненности, Дофламинго сутки провел в бассейне, где с него соскребли слой кожи, а после обрили начисто с головы до ног. Это его не спасло. К людям король Дрессрозы выходил одетым, но по дворцу расхаживал нагим. Мнение подданных его интересовало в последнюю очередь. Некоторые приемы он проводил в одной шубе, за что негласно был прозван поехавшим извращенцем. Никто не знал о его безумии. Никто не видел его пятен. Все это воспринималось как перфоманс.
Тич сразу, вот как только увидел Лаффитта, решил, что этот белокожий мальчик обязан стать его женой. Лаффитт пришел за арбузом, его послали родители, а у отца Тича, по их мнению, была лучшая бахча в Париже. - Ммм... А мне бы... М... - Лаффитт не стеснялся, просто манерно выделывался. Ему нравилось, когда некрасивые люди им любуются, а кудрявый, по-взрослому оволосевший мальчик смотрел на него с искренним восхищением. - Ну вот... Арбуз бы мне... Пожа-алуйста~ - наконец произнес, и Тич тут же, в руках-ногах путаясь, ринулся выбирать ему самый лучший арбуз из всех, даже нож над головой победоносно занес. "Я тебе всех врагов побежду. Я тебе самый сахарный арбуз найду." - всерьез ли думал, или подобный ход мыслей можно было считать с большого, решительного лица. Он тоже выделывался. Нет, скорее, выстеливался. И Лаффитту это понравилось. Получив великолепный арбуз, он попросил еще вишенок, и уже готов был расплатиться, но не досчитал денег. И без того продолговатое птичье личико вытянулось еще сильнее, напускная горделивость сникла, как солнце за редким облаками. Тич, каким бы примитивным мужем не казался, а тонко ощутил эту перемену. - Нэт... - по-французски он говорил очень плохо, с восточным акцентом, но национальность его была спорной. - Нэ... Нэ нада. Беры так. Беры, давай. Он был очень смешной, такой себе медвежонок пыхтящий, но при этом бесконечно милый. Лаффитт и сам не понял, как вдруг улыбнулся искренне-искренне. От него можно было ожидать, что он сделает реверанс (без рук, конечно), посмеется красиво и уйдет, но... Он поставил арбуз на землю, зачерпнул горсть вишен и совершенно по-простецки пихнул их себе в рот, брызнув соком и на лотки с фруктами, и на самого Тича. Как будто наконец дорвался до желаемого. По какой-то причине, родители не разрешали ему есть вишни. К концу этой трапезной вакханалии весь рот Лаффитта был вишневым. Вот, именно в этот момент Тич решил, что мальчик будет его женой. Но с тех пор они встречались довольно редко. Сезон арбузов близился к концу, а приходить просто так Лаффитт явно не стал бы. И все-таки пришел. Сказал, что решил прогулять школу и наведаться к "старому приятелю". Тич как раз был свободен, у прилавка стоял его отец. Но отныне несвободное сердце так гулко стучало, что слов Лаффитта он совсем не понимал, лихорадило от одной только мимики губ - сейчас они были белыми, но жаркое воображение Тича окрасило их спелым вишневым цветом. Непонятно, как они оказались в шатре, среди не самых лучших арбузов, которым не нашлось места на прилавке. - Это называется животное влечение... - пояснял Лаффитт, хотя подобные трактовки лишь замещали чувство страха и трепета перед неожиданно нахлынувшим вожделением. Он в этом ничего не понимал, зато Тич понимал инстинктивно. Где женушку подержать, чтобы было приятно, и куда ткнуться. Во взрослое играли по-детски, среди арбузов. Без обещаний и без обязательств. Очень тихо. Как будто самих себя, свои чувства незнакомые, боялись спугнуть.
В конце концов Тич озвучил свое заветное предложение, но Лаффитт его не сразу понял: уж слишком явный акцент. Понял по намерению. И согласился. Жить в любви да в здравии здесь у них бы не вышло, поэтому Тич предложил бежать куда-нибудь на зеленые просторы.
В качестве свадебного подарка Лаффитт захотел себе декоративного поросенка, и Тич поросенка ему украл. Втроем они отправились по пути свободной жизни, их намерениям вторил гимн независимой Франции.
Наконец они нашли домик в глубокой долине. Домик с одним помещением, старым очагом, без утвари. Снаружи было небольшое ограждение из веточек, за ним - рыхлый грунт. Холмы вокруг поросли лесом. Недалеко речка. Здесь навряд ли водятся крупные хищники, но дичь поймать можно.
По всему видно - место райское.
- Как Адам и Ева, только Адам и Адам. А ты читал Библию? Или у вас другая книжка? А ты умеешь читать?..
Тич казался очень недалеким мальчиком, но ему хватало мудрости не обижаться на глупые расспросы Лаффитта. Потому что его шери говорил это не со зла.
Потихоньку начали жить. Первое время держались на любовном энтузиазме. Вместо прополки огорода (Тич захватил с собой мешочек семян), нежились на травке и гладили друга. Ходили на импровизированную охоту и на рыбалку. Тич легко схватывал особенности дикой жизни, ему кровь подсказывала, что нужно делать. А Лаффитт всегда был где-то позади. Потому что жэна. Однажды заловили дикую козочку и привязали к дому. Она первое время просилась на волю, но потом свыклась: здесь ее кормили, здесь с ней игрался розовенький крошка-поросенок. Про которого Лаффитт, к слову, забыл уже на третий день. Вспоминал лишь тогда, когда в этом была острая необходимость. Ни сытостью поросенка, ни его здоровьем он себя не обременял: отныне этим занимался Тич.
Желаемая свобода почему-то не укрепляла, но постепенно рушила брачные узы.
Лаффитт очень любил играть в войну, подолгу убегал в лес и возвращался с воображаемыми трофеями. Он часто рассуждал о том, что духовное равновесие куда важнее сытого желудка, и обычно его размышления были озвучены за обеденным столом. Он обижался на природу: на овощи, что так медленно растут, на козочку, которая дает мало молока. На Тича, который не может это исправить. Как бы сильно Тич не любил своего шери и на какие подвиги не был готов ради него, а всё же он оставался ребенком, чудом удерживающим на своей спине тяготы самостоятельной жизни. Тич нуждался в малом: в отзывчивости и ласке, но вскоре Лаффитт перестал давать ему и это.
- От тебя воняет! Ты вообще моешься? Не хочу, не буду. Не целуй меня, у тебя зубы гнилые. Отстань, мне не до того! Я тебе ничего не должен! Лучше бы дома остался!..
Тяжело поддерживать игру, когда в результате заинтересован только один игрок.
Лаффитта свобода неприятно деформировала. Не те зерна в нем проросли.
Решающим в этой истории стал морозный ноябрьский вечер. Днем Тич обнаружил, что часть посева заражена, поэтому ни фруктов, ни овощей у них не будет. Мяса тоже не было. Пришлось варить какую-то скудную похлебку на корешках и рыбных косточках. Лаффитт сидел со своим поросенком в углу, показательно наглаживал его. Тич грузно молчал, помешивая варево в украденном казане.
- Свинню придется зарэзать. От его нэт толку. - наконец произнес, не сводя взгляд с очага. Лаффитт ответил не сразу.
- Лучше зарежем твою козу. Всё равно она не дает молока. - Она дает молоко. Мало, но да. А твой свиння бесполэзен. - Это мой друг, а не кусок мяса! - Это мяса кусок, нэ друг, свиння надо чтоб рэзать. - Знаешь что? Ты абсолютно тупой и приземленный человек! Из какой пещеры ты вообще выбрался?! Тебя совершенно не заботят мои чувства! Хочешь зарезать поросенка?! Режь!!! Давай! Тупое ты животное...
Лаффитт парировал фразами из книжек, а Тич, который не умел обличать чувства в слова, мог только выслушивать, и плакал от бессилия, от невозможности ответить, пояснить. Лаффитт его очень обидел. Бросив палку в казан, Тич впервые повысил голос.
- Вон пошёл!
Лаффитт же впервые растерялся. Поросенок выбрался из его объятий и стал бегать по дому.
Никогда прежде Тич не ругался ни в присутствии жэны, ни тем более в его сторону. В сердцах он пнул поросенка, попавшегося под ноги. - И свиння свой забэри, сука! Пораженный Лаффитт расплакался и выбежал из дома. Теперь рыдания не позволили ему выражаться ясно и четко. В тот же день Тич раскаялся в своем поступке. Глубокой ночью он пошел искать жэну, звал его, но лес отзывался лишь холодным эхом.
Лаффитт вернулся через несколько дней. Весь грязный, оголодавший, без поросенка.
- Прости меня. Я был не прав.
Другого он и не мог сказать. Все вернулось на круги своя. После тяжелых ссор обязательно приходит перемирие, но со временем и оно исчтачивается о камни обыденных проблем. Даже в самых романтических историях это неизбежно.
Лаффитта хватило на пару недель. К началу декабря он снова сорвался, и Тич решил, что нет смысла и дальше тянуть за собой полудохлую любовь. Она угасла, потому что за пламенем следили не двое, но лишь один человек.
Тич отвел Лаффитта обратно в город, но сам не вернулся. На уговоры и слезы, которыми разразился мальчик в момент расставания, не реагировал.
- Я всё равно вернусь к тебе! Я вернусь! Я тебя люблю, я ведь жена твоя! Вернусь обязательно...
Не вернулся. Забыл совсем скоро, увлекся сытой жизнью. Разве что, иногда, при взгляде на арбузы... Или на вишни... Но в душе не щемило.
Мой друг сказал, что это они автобус ждут. И Смокер косплеит Киану Ривза. Нихуя, как вы понимаете. В этой истории, как и в истории про малыша Роси, имеет место быть жалость, отчаяние, страх одиночества, только теперь отдувается Смокер. Смокера самого жалко. Он - не Ло. Взвешивать чувства и выяснять, кто больше страдает - гадкое дело, даже в пределах вымышленной реальности, и все же, Смокер тяжелее переносит подобное (пусть и с каменным лицом). ________
С Ло познакомился бурно: у них был какой-то секс по сетевой договоренности в сортире рок-н-ролльной забегаловки. Ничего особенного не получилось, так как папа Смокер постоянно стремался, что "а вот кто-то зайдет да увидит", поэтому в паху ему было грустно. Не кончил. Но сказал - больше из вежливости - что Ло неплохо справился. О том, что мальчики ему вафлят впервые, умолчал. Ло потом сам догадался, когда они решили повторить это у него дома, потому что звать к себе или снимать гостиничный номер Смокер стремался также. Он вообще был латентным в этом плане. Строил из себя альфача альфачного, а сам был не прочь, что говорится, и дать, и за щеку взять. Но Ло не доверился. После недолгого выяснения, кто где будет, парень уступил ему место сверху. - Только это. Я буду в джинсах, окей? Окей. Смокер и сам не хотел раздеваться, но потом, как разгорелся, пришлось. Словом, все у них на этот раз получилось, они стали встречаться чаще и перестали говорить на общие темы. Понравились друг другу. Ло рассказал, что копит деньги на медицинский университет, Смокер озвучил свою профессию. Полицейский. Теперь боязнь мужчины за карьеру была вполне оправданной, а раньше Ло - в чем и признался - считал его тем еще ссыклом. Сам он по-прежнему трахался в джинсах. И вот случилось так, что Смокер надрался, и синие джинсы Ло (с отметинами грязными) стали для него чем-то вроде красного платка для быка. - Вечно эта хуйня на тебе, бррфр... - бухтел-бухтел, потом р-раз - и содрал уебанские джинсы.
А там пятна. Белые на смуглом. От щиколотки и за колено.
Смокер протрезвел мгновенно. - Это заразно? - спросил почти без голоса. Ло ответил, что не знает.
Выяснилось, что университетских денег никогда не было. Были деньги на лекарства, которые Ло подбирал интуитивно, и небольшой фонд в упаковке из под чая с надписью "на обследования", из которого половина суммы была потрачена ни на что.
- На то, что бы создать видимость нормальной жизни - уточнил Ло, вглядываясь сквозь сыгарный дым в бледное лицо Смокера.
Смокер тогда уже был в него влюблен. Для таких простых людей, как мистер полицейский, и систематизация чувств упраздняется: нет у них ни "симпатии", ни "привязанности". Только любовь. Смокер любил, хоть еще не знал, заразен ли Ло. Как оказалось, не заразен, но болен необратимо. Каждое новое пятнышко было тому подтверждением. Однако, пигментация - лишь декоративный симптом. Смерть зрела изнутри.
Ло не раз просил у Смокера прощения за то, что появился в его жизни. Потому что Смокер верил в выздоровление Ло, и все делал для этого, и даже службу оставил (не без скандала). А Ло не верил. Про себя он называл Смокера "бедным мальчиком". Трахаться, как в последний раз, у них больше не получалось. Последний раз "как в последний раз" забылся в вихре стремительно развивающейся болезни.
Не тяжело болеть, тяжело заболевать. Слепым от рождения гораздо легче, нежели тем, кто ослеп при жизни.
Молодость вытекала из тела Ло с потом, с испражнениями, каждый раз все болезненнее и болезненнее. Пятна покрыли его с ног до головы. Он поседел. Смокер очень устал от этого, но держался, потому что из всех выдуманных дел чести это, пожалуй, было самым реалистичным. Ну и любовь, конечно, удерживала на плаву.
- У тебя сердце за двоих бьется. - говорил ему Ло.
Они напоминали старую супружескую пару, которая в постели может только спать. На этом сходства не заканчивались. Тело Ло состарилось от болезни, ему было трудно передвигаться, даже трудно держать столовые приборы . Он не мог самостоятельно мыться, его часто рвало, часто повышалась температура. Смокер был возле него круглосуточно, пока не поджали финансы. К работе в сети он был абсолютно непригоден; устроился охранником в магазин через дорогу и каждый раз покидал дом с тяжелым сердцем. А по возвращению бывало всякое. Часто он находил Ло беспомощно лежащим на ободке унитаза с кровавой пеной изо рта, или на кухне, под столом, скорчившегося, как мертвый эмбрион.
Курить при Ло было запрещено, но когда тот засыпал, Смокер выходил на лестничную клетку и выкуривал с десяток сигар.
Их прогулки сократились до старческой ходьбы под руку в небольшом скверике у дома. Ничего святого в этом клочке зелени, зажатом каменными джунглями, не было. Здесь же Ло впервые осознал, что умирает. До этого было лишь философское выделывание, которым прикрывалась сильнейшая жажда жить. - Какой же я старпер. - Усмехнулся он, Смокер в ответ промолчал. Они сели на скамейку напротив лотка с хот-догами. Смокер машинально достал сигару. Дрогнул. Обратно не спрятал, так и держал в руке. Ло привалился к нему, закрыл глаза. Молчание не было принудительным, просто говорить больно. Обоим.
- Я хочу хот-дог.
Смокеру не было нужды смотреть на Ло, но он посмотрел. Ло посмотрел в ответ и глаза его сощурились, как при улыбке. Очень редкая мимика. Губ не видно, спрятаны в воротнике.
Оба знают, чем закончится этот хот-дог. Не смертью, но тем, что значительно приблизит ее. Слабость в виде сосиски в булке перевесит месяцы тяжелого лечения и строгих диет, измеряемых по миллиграммам. Перевесит сотню выкуренных Смокером сигар, его истраченные нервы тоже - перевесит. И не восполнит.
Но может, эта слабость - последнее, что Ло возьмет от молодеющего мира, прежде чем навсегда его покинуть. Человеческая слабость для такой же молодой души, заключенной в постаревшем теле.
Смокер покупает ему хот-дог. И себе. Он еле сдерживается, чтобы не заплакать. Доев, они следуют домой. Приступ кровавой рвоты настигает Ло при входе в квартиру.
Дни слипаются между собой. ________
Я не знаю, чем это закончилось. Возможно, смертью, которая пришла просто так. Смокер похоронил Ло и зажил в никуда, зарабатывая деньги и проедая их, и так по кругу. Но так как вся эта история меня сильно избила, то придумалась альтернативная концовка, где Ло забирает к себе невесть откуда взявшийся Дофла и вылечивает невесть каким образом. Вот только и там, и там, у Смокера все плохо. Обзоры, снова здравствуйте. Я не силен в терминологии фанфикшена, так что буду признателен, если вы поможете озаглавить этот пост, а дальше я уже сам постараюсь обзывать полноценные сказки
Потому что он взял на себя серьезное обязательство, но не смог его сдержать. Не поломался: просто чувство всесилия, которым преисполнился в день усыновления больного мальчика, со временем угасло, ведь подкреплялось оно лишь надеждой, а надежда умерла первой. Я ничего конкретно не продумывал. Как, что, почему. При каких обстоятельствах Ло взял к себе Росинанта, был у него выбор, не было, где Дофламинго, брат ли он, и все такое. Сказка начинается со света. С глубокого вдоха. С воодушевления. Руки подняты высоко к небу, четыре руки: две в татуировках, две (маленькие) в шрамах. Ло некого любить, и он учится на Росинанте. Любовь испытывается терпением. Каждым эпилептическим припадком, каждым приступом удушья, каждой новой болезнью, которая внезапно обнаруживается у мальчика. Или не обнаруживается, а зреет до последнего. Росинант слишком любит Ло – полюбил заведомо, когда только узнал, что у него будет папа – поэтому умалчивает о выблеванном супе, или о том, что сегодня мочился кровью. Он, как и всякий ребенок, отражает чувства родителя, словно зеркало; папина грусть неминуемо передастся и ему. Папа же и сам старается не вешать нос в присутствии сына, но ситуация становится все хуже и хуже. То, чем Росинант болен, в семье не принято озвучивать. Есть только одно правило: своевременно сообщать о новых симптомах. Так как Росинант говорит очень редко и старается ограничиваться добрыми словами, Ло до последнего не знает, что болезнь мальчика начала прогрессировать. Ло - врач. Профессионализм проявляет на работе, не дома. Есть у него конечно и честолюбивые помыслы в отношении Росинанта – добиться ремиссии и доказать всем (а в первую очередь самому себе), что врач из него отличный. Но любовь Ло постепенно приобретает оттенок жалости, а это качество для медицины недопустимо. Вскоре он перестает справляться с жизнью Росинанта. Всесилие оборачивается бессилием, Ло чувствует себя виноватым. Он вроде как пообещал мальчику – негласно, но своими поступками – что поможет ему прожить чуть дольше. И не помог. Ло знает, при каких обстоятельствах наступает смерть и знает, что отсрочка спасет лишь его самого. Теперь Ло молчит о cвоем "выблеванном супе", вскипяченном на страхе и отчаянии. Росинант не должен видеть в его глазах собственную смерть. Однажды ночью, за несколько дней до того, как у Росинанта откажут ноги (Ло знал, что это вот-вот должно случиться), они лежат в постели и читают сборник испанских сказок. Мальчик, как это обычно бывает, засыпает на сказке о Бедном Сердце. Ло еще долго лежит рядом с открытой книгой. Затем он гасит ночник и встает на колени поверх одеяла. Откладывает белого медвежонка, которого подарил Роси в честь недавнего дня рождения, на тумбу, почему-то мордочкой вниз. Берет подушку. Кладет на лицо сына. Душит. Отворачивается, когда мальчик начинает подергиваться. Во время его тихого стона стонет сам – чтобы заглушить. Убивает за минуту. Может, за полторы. Слезы его догоняют лишь на следующий день.
Дело не только в росте иначе половину персонажей можно на подиум, но в чертах лица: высокие скулы, твердый подбородок и самое главное - выразительные губы; нос у Кузана теперь прямой и невыдающийся, а это как раз вписывается в модельные каноны. Как и его расслабленно-небрежная пластика. Для того, чтобы выглядеть круто, Кузану нужно просто быть собой, "модельное поведение" у него в природе, после ТС оно еще и одеждой подчеркивается. Вот честно, очень легко представить, что эта фигурка - фото из какого-нибудь дорогого лукбука. А что будет, если в мире Куска появятся скауты и таки уговорят Ао подписать контракт Работать с ним будет очень нелегко, но всяко лучше, нежели часами выжимать естественность из зашаблоненных моделей. Тут проще: одел дядю в костюм (на нем все сидит как влитое), и дальше он пускай что хочет делает; с любых ракурсов хорош. Правда, вскоре Кузану все это осточертеет, но его продолжат тайно фотографировать и нелегально использовать фото в коммерческих целях. особенно в рекламе велоспорта
Вчера наигрался в OPPW 3 и проанализировал адекватность миссий. Когда Сабо вместе с Альвидой потрошат Багги - это неплохо. Когда Сабо вместе с Энелем мочат рыболюдей - это тоже неплохо. Когда Сабо вместе с Вистой yeaaah и Берджессом валят Белоуса - это интересно. Когда Сабо вместе с Акаину четвертуют Эйса - это очень даже интересно. Когда Сабо с Тичем четвертуют Эйса - это отлично. Когда Сабо вместе с Крокодайлом, Дофламинго и Ло, валят Эйса, а потом добивают Луффи - это уже приход. А еще там была миссия, где команда интеллектуалов сражалась против команды весельчаков. В команде интеллектуалов были Сабо (я за него играю), Куро и Кума, в команде весельчаков - Хэнкок, Фуджитора, Белоус. Я обожаю эту игру.
UPD Миссия называется "кто на свете всех милей". Можно играть за банду Альвиды, Мистера 2 или Иванкова. Atlichna.
UPD2 Игру следовало назвать "Не особо эпичные приключения Сабо и Висты", ибо это уже почти канон.
Это примерно как "Сабо боится огня", только "Кизару больно от солнышка". И глазкам больно, потому что страдает фотофобией, и кожице, потому что симпотмы болезни Гюнтера у него тоже есть. В отличии от Сабо, который переборол свой страх ради брата, Кизару ничего, кроме боли, перебарывать не приходилось: он с детства тянулся к свету, любил солнышко как своего друга, и плакал лишь потому, что не мог принимать его ласку. За несколько часов купания в солнечных лучах он мог ослепнуть или обгореть чуть ли не до мяса, однако на поразительной любви к свету это мало сказывалось. Кизару часто разговаривал с солнышком в своей певучей манере (нравится представлять, как он гуляет по лесу и поет без умолку все запомнившиеся песенки), ведь больше ему было не с кем. Ребенок может очеловечить совершенно любое явление природы, тут нет какой-то закономерности. Ну а повзрослев, Кизару стал легче переносить свой недуг, отчасти потому, что разлюбил солнышко и теперь не испытывал к нему сумасшедшего влечения. Будучи сиротой и с рождения обитаясь - это тоже по хедканону - отшельником в лесу, у него не было возможности раздобыть защитные очки или сшить одежду, покрывающую все тело. На одном из жизненных этапов - и мы по-прежнему в зоне хедканона - он познакомился с Акаину, еще мальчиком, им было по 12-13 лет. Сакадзуки, с присущей ему твердостью, пытался убедить Борсалино в том, что ему не следует зря калечить себя, иной раз доходило до угроз: - Если ты еще раз выйдешь на солнце, то я сам тебе кожу выжгу, понял?! Тогда это была лишь метафора, но Кизару хорошо запомнил ее. Крайнюю вспыльчивость друга он смягчал своими легкомысленными песенками, но более - сочащимся жизнелюбием, которому ни один луч не был страшен.
После тяжелого трудового дня необходимо запечатлеть свой портрет в мандаринах. Возможно, когда-нибудь я напишу сказку о том, как суровый головорез Даз каждый сезон приплывал на Кокояши, дабы за сбором урожая, за простым человеческим трудом, отдохнуть от тягот преступной жизни, и омыть кровь с рук мандариновым соком. Он работал добровольно, и всегда увозил с собой в Арабасту улыбки Белл-мер и ее дочерей, мягкую островную прохладу, ну и, разумеется, бутылочку первоклассного мандаринового ликера, который сэр Крокодайл очень хвалил.